«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий
В познании техники громадную роль сыграли выставки вооружений на Кировских островах, устраиваемые ко дню военно-морского флота, которые сопровождались простейшей демонстрацией некоторых видов вооружения в действии.
На берегу стояли корабельные пушки почти всех калибров от 45 мм до 300 мм. К любой можно было подойти открыть и закрыть затвор и щёлкнуть спусковым механизмом. Небольшой калибр – до 150 мм. можно было, вращая ручки, «понаводить», можно было зайти в рубку подводной лодки и, управляя перископом, посмотреть куда захочешь. Время от времени запускали двигатель торпеды.
Там же, ко дню военно-воздушного флота, выставлялись натуральные авиационные двигатели в разрезе, и приставленный к двигателю объясняющий любому ребенку давал достаточно подробные, но понятные с учётом возраста, объяснения. И делалось это доброжелательно, с искренним желанием объяснить, растолковать, чтобы мальчишка понял, в меру своих возможностей, как устроен двигатель.
После войны и особенно в шестидесятые годы неоднократно в печати приводились доводы о необходимости восстановления Дома науки и техники для детворы, но дворец уже заняла бюрократия, и любые доводы были бессильны.
Надо сказать, что с вооружениями я был знаком из учебника военного дела, по которому учились в институте тётя Геня и тётя Яня, так что выставки были как бы иллюстрацией к этому учебнику. Не знаю, читали ли они сами эти учебники, а я прочитал.
Я по рождению «инженер-изобретатель», и в играх изобретал. Именно так я говорил в детстве, когда взрослые спрашивали меня, кем я буду, а взрослые любят задавать такие вопросы.
Кстати, хотя у меня штук двадцать авторских свидетельств и есть значок «Изобретатель СССР», я так и не сделал изобретения «мирового» значения. Мои «изобретения» меня не кормили.
Сколько я себя помню – я всегда изобретал в основном перед сном, лёжа в постели.
В детстве я мысленно конструировал самолёт. Я не помню, в чём была изюминка, а скорее и ни в чём – просто я пытался представить, как устроен самолёт, в очень, очень раннем детстве, потому что я помню то забавное затруднение, которое я тогда в своей конструкции преодолевал. Для того чтобы самолёт мог поворачивать, я не додумался до руля. Я крылья с мотором соединил с фюзеляжем через шарнир и поворачивал мотор с крыльями в ту сторону, куда надо было лететь.
Моё затруднение не было таким уж простым. Человечество несколько тысячелетий управляло парусными кораблями веслами – на больших кораблях несколькими, прежде чем придумало, уже в средние века, руль! Аборигены Америки за многие тысячелетия так и не придумали колеса, хотя были уже и государства, и письменность, и земледелие и войны.
Мне очень хотелось приделать к мотоциклу поплавки, чтобы мотоцикл мог съехать с берега в воду и плыть по воде.
Примерно в то время, когда дядя Вячик ехал на велосипеде в колоне физкультурников, мне в руки попались «ходики» (часы с маятником и гирей) – я был потрясен громадным передаточным отношением в шестеренках – от шестеренки с гирей к стрелкам. Я ощутил, что к большому колесу надо приложить очень большое усилие, но зато маленькое колесо вращается с бешеной скоростью. Я размечтался: «передаточное отношение от педали к колесу сделано на велосипеде такое большое, что мне приходится со всей силы давить на педаль. Но зато я с такой скоростью проношусь мимо трибуны во время демонстрации на площади Урицкого, что на трибуне не успевают на велосипедисте остановить взгляд – только всеобщее удивление, восхищение и, естественно, те блага, которыми осыпались известные люди».
Об этом своём ночном изобретении я вспомнил в шестом классе на уроке физики замечательного школьного учителя. Иллюстрируя закон: выиграешь в скорости – потеряешь в силе, он рассказывал о бывшем с ним в жизни случае. Учитель во время разрухи был сельским почтальоном и ездил на велосипеде. Догнал он как-то другого почтальона, который позавидовал большой скорости, которую развивал учитель на своем велосипеде, и предложил ради смеха поменяться машинами:
– У тебя видать велосипед получше, давай поменяемся, – а учитель, к удивлению предложившего обмен, согласился.
– Ездить надо уметь, – слукавил учитель.
Тот, кто предложил обмен, на первом же подъёме горько сожалел о своём решении. Велосипед ему пришлось вести руками, а учитель, вначале отставший, догнал его и, перегнав, не спеша поехал дальше (переключателя скоростей на велосипеде тогда еще не было). Рассказывая об упругости, учитель сказал, что ему, в годы лихолетья, пришлось чистить высокую кирпичную заводскую трубу, и он был поражен, как сильно во время ветра колышется ее верхний конец.
Не все дети посещали Дом науки и техники, выставки, ТЮЗ, Народный дом рядом с Петропавловской крепостью.
Мы с Витькой Майоровым и с Валиком везде шастали, с Витькой иногда вместе, но чаще по отдельности, а некоторые дети из нашего двора безвыходно у дома пребывали. Разные семьи жили на нашем дворе.
Например, семья, живущая в бывшей ванной. Мать и двое детей. Мать работает уборщицей, т. е. получает около сотни и это на троих! Эти дети часто, если не всегда, были в буквальном смысле голодными. Детвора иногда бывает жестока в своём непонимании. Так, однажды, мы как бы поделились с этими детьми баранкой, дав им высохшую на солнце детскую какашку, которая была похожа на баранку. Эта семья вымерла в первые же дни блокады.
А семья Майоровых – один сын, родители имели какую-то специальность и связь с деревней. Доход на душу более чем в 10 раз выше, чем в семье той уборщицы, но в целом, как коллектив, детвора на нашем дворе (включая и рядом стоящие двух этажные дома) была дружная. Я не помню ни одной злой драки, если кому-то доставалась конфетка, он выбегал во двор похвалиться, и первый, кто замечал эту конфетку, кричал «сорок». Владелец конфетки откусывал от нее половину, а вторую отдавал, но уже кто-то в свою очередь кричал «сорок», и половинка делилась на две четвертинки, и так почти до крошки. (Президент Путин вспоминает, что у них во дворе, если кто-то просил поделиться конфеткой, то владеющий ею отвечал: «А ты мне что?», но это было уже послевоенное детство, которое очень отличалось от довоенного – у нас меняться было нечем).
Можно сказать, что у нас было счастливое детство, чего не скажешь о детях уборщицы и о нашем товарище Гоге, которого часто била мать – на общей фотографии он внизу крайний слева. Остальные дети мало чем отличались друг от друга. Нам некому было завидовать, а это главное в определении счастья. Зависть делает людей несчастливыми. Не несчастными, а просто не счастливыми, потому что, например, хронически больной человек несчастен, не зависимо от чувства зависти, а еще у взрослых бывает несчастная любовь. Вот это чувство еще не омрачало наше счастливое детство.
Все различия семейного быта жителей нашего двора укладывались в разные возможности приобретения еды, одежды и билетов в кино.
Однажды в разговоре взрослых прозвучали рассуждения о том, что дочь Сухоруковых лучше, моднее одевается, чем Яня, но зато они очень экономят на питании. Что-то заставило меня это услышать и запомнить.
Как-то я зашёл к Сухоруковым во время еды – вся семья сидит за столом, а в центре стола стоит миска с картошкой. Все берут картошку и едят её с хлебом. Сухоруковы, видно, из деревни, но опоры у них там не было – или сами деревенские голодали, или там у них никого не осталось. Отец рабочий, мать домохозяйка, старшая дочь возраста, как тётя Яня, где-то работала, младший сын из нашей компании (на фотографии этот крепыш рядом с Гогой). В блокаду они все вымерли, кроме, кажется, дочери, которую, вроде бы, сразу мобилизовали.
Мы картошку не только отваривали, но и жарили, а вареную ели с чем-либо, например с селедкой. Ели кашу, заправленную поджаренным луком или шкварками, бывали яички, ну и, конечно, щи и супы. Бывали на столе чайная колбаса, маргарин, масло.
Работал дедушка, моя мама и дядя Вячик, Яня и Геня получали стипендии, после моей поездки в Архангельск и демонстрации папе отличной
